Была весна, и был апрель. Любовь только присела нам на плечи, готовая в любой момент испуганным птенцом лететь прочь. Если бы она покинуло нас именно тогда, в начале, то, думаю, никому из нас не нанесла бы боли. Мы и сами толком не поняли, что с нами случилось … Мы еще не имели совместно пережитых историй, которые потом долго и упорно приходят на память.
Уже все вокруг видят, что с нами что-то происходит. На дворе пост, и я неистово худею, потому придерживаюсь всех ограничений. Черты лица заостряются, но глаза блестят, как у скифской кошки. Все почему-то видят в моем взгляде мистику. «О, наши магниты снова гипнотизируют», — смеются друзья, когда на занятиях мы тайком шарим глазами по лицу друг друга. «Как ты?» — Он смотрит вопросительно и тревожно. «Хорошо …» — «отвечаю», прикрыв на мгновение веки.
Должна пояснить, что в те времена не у всех были не только мобильные, но и стационарные телефоны. Поэтому набрать в двенадцать ночи спасительную эсэмэску с вопросом, не ругали за поздний приход домашние, отнюдь не выпадало. И в этом, признаюсь, было нечто особенное. Крутиться от полноты переживаний в постели, а потом, задремав, кажется, на пять минут, вдруг проснуться среди ночи от неистового толчка сердца. Как будто оно — ребенок в утробе, который вдруг разбудил тебя, ткнув изнутри ножкой. «Проснись, — требует он, — ты же влюблен».
Поэтому сегодня на занятиях с парой еще таких же подвыпивших друг от друга молодых людей решаем, что вечером идем на берег реки. И на вполне импровизированном очаге испечем четыре картофелины, четыре луковицы, по кусочку хлеба на нос, а тому, кто не постится, должен был достаться даже кусочек сальца. Но в тот день вдруг выпадает снег. Мы сидим на занятиях онемевшие, ибо большие разлапистые клочья бьются в окно. Становится холодно, темно и неуютно. Я предполагаю, что, пожалуй, ничего из ничего нам не выгорит.
Он вопросительно поднимает тонкую и так изогнутую дугой бровь: «И что, мы не спасем даже пары абрикосовых деревьев?»
Мне до сих пор звучит в ушах этот вопрос. Поставленный с такой серьезностью, будто мы должны выполнить поистине Миссию. Пока идем к реке — встряхиваем снег со цвета, что сразил маленькие смелые деревья, которые так спешат цвести. И в том, как холодные снежинки падают с нежными белыми цветами, я вижу некую вселенскую несправедливость. И знак. Мне становится грустно. А он ловит изменения моего настроения даже стоя спиной и вдруг все бросает, стремительно подходит и обнимает. Я вдыхаю его запах, что так быстро становится мне родным. «Ну, чего ты?» — Качает меня, словно маленькую.
«Знаешь, мне завтра на исповедь, — одними губами шепчу я. — Хочу пораньше вернуться домой. Подумать. Помолиться … »Он внимательно заглядывает мне в глаза. И со всем соглашается.
Но мы и не заметили, как давно миновала и десятая, и одиннадцати вечера. У чудом разложенного на берегу реки костра мы сидим обнявшись. Пара, которая пришла с нами, кажется, еще и не прекращала целоваться. А мы — говорим. Он на минуту замолкает, чтобы спросить: «А … о чем ты завтра будешь говорить на исповеди?» — «Уже не завтра, — испуганно ахаю я, — а сегодня!»
Часы показывают двенадцать. Транспорт давно не ходит, а денег на такси у нас нет. Мы отправляемся пешком в дом. И вдруг юноша из пары, которая была в тот вечер с нами, словно волшебник, вынимает из кармана дудочку. И начинает играть.
Как сейчас вижу эту химеру: заснеженные весенние улицы, и мы, словно потерянные, словно нас всего осталось в целом свете только четверо, что снуют по улицам бесшумно, как тени. Наш провожатый — грустная музыка свирели …
Дорогой рассказываю обо всем, чем обременена моя душа. И совсем не беспокоюсь от того, что почти совсем не знаю его, что он, возможно, неправильно меня поймет. Моя судьба, я еще даже не осознаю, что уже исповедуюсь ему. Он внимательно слушает, изредка переспрашивает.
А потом вдруг говорит: «А знаешь, я еще, наверное, с детства не был на исповеди». И на мое немое приглашение берется тоже рассказывать, чем обременена его душа … Так мы добираемся до моего дома. На лестничной площадке стоим торжественные, не липнем к друг другу с поцелуями. И разойтись не можем тоже. Я вдруг вспоминаю, что в моей сумке лежит маленький молитвенник. Мы разворачиваем его и с добрый час полушепотом читаем слова молитвы перед исповедью.
Время зашкаливает. Прощаясь, он спрашивает, можно ли и ему со мной завтра на исповедь. Я со всем соглашаюсь. Втихаря проскальзывая домой, даже не подозреваю, что этой ночью он никуда не уйдет, а ночевать под дверью моей квартиры. Попросту сидеть на лестничной площадке до утра и думать о своей жизни. И наше будущее …
Мы еще будем иметь много счастливых моментов. Но судьбе будет угодно разлучить нас. Да и до сих пор ежегодно перед каждой Пасхой я вижу плохо освещенную лестничную площадку и наши склоненные над молитвенником головы. И понимаю, что искренняя готовность простить и себе, и всему миру никогда не была более глубокой, чем тогда, когда любовь еще сидела у каждого из нас на плечах, готовая или остаться навсегда, или оставить навек …